Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего - Страница 38

Пафосом первой книги Сервета является утверждение человеческой природы Христа — ее обожествление происходит только в Святом Духе. И Меноккио на первом допросе говорил: «Мне думалось, что... он не был Богом, но каким-нибудь пророком, каким-нибудь великим человеком, которого Бог послал на землю для проповеди». Впоследствии он внес такое уточнение: «Я думаю, он был человеком, как мы, родившимся, как мы, от отца и матери, и в нем не было ничего, что бы он не получил от отца и матери, но Бог через Духа Святого избрал его себе в сыновья».

А чем был Святой Дух для Сервета? Сервет первым делом перечисляет все значения этого слова, которые встречаются в Священном писании: «Nam per Spiritum sanctum nunc ipsum Deum, nunc angelum, mine spiritum hominis, instinctum quendam, seu divinum mentis statum, mentis impetum, sive halitum intelligit, licet aliquando differentia notetur inter flatum et spiritum. Et aliqui per Spiritum sanctum nihil aliud intelligi volunt, quam rectum hominis intellectum et rationem». Почти весь этот спектр значений встречается в показаниях Меноккио: «Я думаю,... это Бог... Это ангел, который действует по воле Божией... Я думаю, что Господь Бог даровал им свободу воли и в тело вложил Дух Святой... Дух исходит от Бога, и когда нам нужно что-либо сделать, это он внушает нам, делать это или нет».

Сервет предпринял свои терминологические изыскания для доказательства того, что Святой Дух в качестве лица, отличного от Бога-Отца, не существует: «quasi Spiritus sanctus non rem aliquam separatam, sed Dei agitationem, energiam quandam seu inspirationem virtutis Dei designet». В основе его пантеизма лежало представление об активном всеприсутствии Духа. «Dum de spiritu Dei erat sermo, — писал он, вспоминая о тех временах, когда он разделял с философами их заблуждения, — sufficiebat mini si tertiam illam rem in quodam angulo esse intelligerem. Sed nunc scio quod ipse dixit: «Deus de propinquo ego sum, et non Deus de longinquo». Nunc scio quod ampiissimus Dei spiritus replet orbem terrarum, continet omnia, et in singulis operatur virtutes; cum propheta exclamare libet «Quo ibo Domine a spiritu tuo?» quia nee sursum nee deorsum est locus spiritu Dei vacuus». «Что, повашему, Бог? Все, что мы видим, — это Бог, — твердил Меноккио своим соседям. — «Небо, земля, море, воздух, бездна и ад — все это Бог».

Чтобы подорвать философско-теологическую конструкцию, продержавшуюся целое тысячелетие, Сервет использовал все подручные средства: греческий и еврейский языки, филологический метод Баллы и каббалу, материализм Тертуллиана и номинализм Оккама, теологию и медицину. Отбрасывая одно за другим смысловые наслоения, образовавшиеся вокруг слова «дух», Сервет добирался до его первоначальной этимологии. Разница между словами «spiritus», «flatus» и «ventus» представилась ему в конце концов не более чем лингвистической, условной. «Дух» и дыхание глубоко родственны друг другу: «Omne quod in virtute a Deo fit, dicitur eius flatu et inspiratione fieri, non enim potest esse prolatio verbi sine flatu spiritus. Sicut nos non possumus proferre sermonem sine respiratione, et propterea dicitur spiritus oris et spiritus labiorum... Dico igitur quod ipsemet Deus est spiritus noster inhabitans in nobis, et hoc esse Spiritum sanctum in nobis... Extra hominem nihil est Spiritus sanctus...» А теперь Меноккио: «Что, по-вашему, Бог? Бог — это малое дуновение...»; « воздух — это Бог...»; «мы тоже боги...»; «я думаю, что [Святой Дух] обитает во всех людях...»; «что такое этот Святой Дух?... нет никакого Святого Духа».

Разумеется, дистанция между идеями испанского врача и фриульского мельника огромна. При этом известно, что в XVI веке в Италии труды Сервета пользовались большой популярностью и не только в кругу образованных людей; не исключено, что по высказываниям Меноккио можно судить, как эти труды читались, воспринимались, преломлялись в ином сознании. Приняв эту гипотезу, мы сможем объяснить противоречие между свидетельствами жителей Монтереале и показаниями обвиняемого. Это не противоречие, а допущенная намеренно разница в уровне сложности. В резких определениях, которые Меноккио бросал односельчанам, нужно видеть осознанную попытку перевести высокоумные положения серветовской доктрины (в той мере, в какой они оказались доступны для самого Меноккио) в понятную для невежественного собеседника форму. А полное изложение, передающее всю сложность учения, предназначалось для других: для папы, короля, князя или, за неимением лучшего, — для инквизитора из Аквилеи и подеста Портогруаро.

33. Религия крестьянина

Подход Меноккио к книге предполагает наличие некоего кода; в основе этого кода, как мы установили, лежит прочная традиция устной культуры, которая по крайнем мере в одном случае — космогонических воззрений Меноккио — прямо выходит на свет. Наше предположение, что идеи Меноккио в некоторой своей части имеют своим отдаленным источником такой отнюдь не легкодоступный текст, как «De Trittitatis erroribus», вовсе не означает, что мы пошли в обратном направлении по уже проделанному пути. Эти гипотетические реминисценции надо рассматривать как перевод на язык народного материализма (дополнительно упрощенного в версии, предназначенной для односельчан) философской теории, недвусмысленно склоняющейся к материализму. Бог, Святой Дух, душа не существуют в качестве самостоятельных субстанций; существует только материя, наделенная божественными атрибутами, только вечный круговорот четырех стихий. В очередной раз выходит на поверхность из своего подполья устная культура Меноккио.

Его материализм был религиозным. Такие его высказывания, как, например, «в Писании один обман и предательство, а если Бог есть, почему он никому не показывается?», направлены против Бога священников и Бога книг, написанных священниками. Бога Меноккио можно видеть повсюду: «что такое Господь Бог? Это земля, вода и воздух», — утверждал он согласно все тому же свидетелю, отцу Андреа Бионима. Бог и человек, человек и мир, соединенные нерасторжимыми связями, раскрывались навстречу друг другу — «Я думаю, что [люди] созданы из земли, но из наилучшего из металлов, и это видно из того, что человек жаждет этих металлов и больше всего — золота. Мы состоим из четырех элементов и причастны семи планетам; каждый причастен одной планете больше, чем другой, и потому в ком-то больше от Меркурия, а в ком-то от Юпитера». В этой действительности, пронизанной божественными токами, находилось место даже для церковных благословений: «бес может проникнуть в любую вещь и испоганить ее», «вода, благословенная священником, изгоняет бесов», — при этом, правда, Меноккио не мог не заметить, что «всякая вода благословенна Богом» и «если б мирянин знал нужные слова, они были бы не хуже, чем слова священника, потому что Бог дал от своей силы всем поровну, а не так чтобы одному больше, а другому меньше». Перед нами, одним словом, религия крестьянина, решительно непохожая на ту религию, которой священник учил с амвона. Конечно, Меноккио исповедовался (не в своей церкви, однако), причащался, наверняка крестил своих детей. И вместе с тем он отвергал сотворение мира, воплощение, искупление первородного греха; отрицал, что таинства нужны для спасения души; утверждал, что любить ближнего важнее, чем любить Бога; был уверен, что все мироздание — это Бог.