Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего - Страница 46

45. Риторические фигуры

Исписанные рукой Меноккио листы, где буквы поставлены друг подле друга, почти без связок (что свойственно, как утверждает руководство по каллиграфии того времени, «заальпийским народам, женщинам и старикам»), показывают, что этот мельник был не в больших ладах с пером. Совершенно иначе выглядит нервный и беглый почерк дона Курцио Челлина, монтереальского нотария, который окажется во время второго процесса Меноккио среди его обвинителей.

Школа, которую Меноккио посещал, была, конечно, из самых элементарных, и выучиться писать ему, наверняка, стоило большого труда. Это был и физический труд, что видно по некоторым буквам, которые кажутся скорее вырезанными на дереве, чем написанными на бумаге. К чтению у него явно было больше привычки. Даже находясь «в темнице сто четыре дня» и не имея, конечно, доступа к книгам, он воспроизвел по памяти читанные, наверное, не раз и обдумываемые подолгу фразы из истории Иосифа, как она рассказывается в Библии и в «Цветах Библии». В стиле адресованного инквизиторам послания дает о себе знать хорошее знакомство с книжными текстами.

В письме Меноккио можно выделить следующие темы: 1) автор утверждает, что вел жизнь доброго христианина, хотя и признает, что нарушал заповеди Бога и установления церкви; 2) указывает, что причиной тому «злой дух», который понуждал его думать и говорить «по лжи»; эти свои «мнения» он теперь истинными не считает; 3) сравнивает себя с Иосифом; 4) называет четыре причины своего заключения в тюрьму; 5) уподобляет судей Христу прощающему; 6) умоляет судей о снисхождении; 7) перечисляет шесть причин своих заблуждений. Эта продуманная композиция имеет опору в языке послания, насыщенном внутренними перекличками, аллитерациями, риторическими фигурами, такими, как анафора и деривация. Достаточно взглянуть на первую фразу: «Я... крещенный в христианской вере, всегда жил по-христиански и дела мои были, как пристало христианину...»; «всегда жил..., всегда... повиновался..., и всегда утром и вечером осенял себя святым крестным знамением...» Разумеется, Меноккио использовал риторические фигуры, об этом не подозревая, как не подозревал он и том, что первые четыре «причины», им указанные, относятся к числу финальных, а шесть других причин — к числу действительных. В то же время высокая риторическая плотность его послания была не случайной: он искал такой язык, который бы прочно впечатывался в память. Он наверняка подолгу обдумывал каждое слово прежде, чем перенести его на бумагу. Но он с самого начала мыслил их как слова письменной речи. «Разговорная речь» Меноккио — насколько мы можем о ней судить по протоколам инквизиционного суда — была иной, чего стоит хотя бы ее метафорическое богатство. В послании к инквизиторам метафоры полностью отсутствуют.

Сравнение самого себя с Иосифом и судей с Христом (в первом случае выступающее как данность, а во втором — как пожелание) не является метафорическим. В Писании содержатся «примеры» (exempla), в соответствии с которыми организуется или должна организовываться действительность. Формула «примера» выявляет, вне зависимости от прямых намерений Меноккио, скрытый смысл его послания. Меноккио уподобляет себя Иосифу не только потому, что является, как и он, невинным страдальцем, но и потому, что способен прозревать истины, скрытые от других. Те же, кто, как монтереальский священник, своими преследованиями довели его до темницы, подобны братьям Иосифа, вовлеченным помимо своей воли в исполнение таинственных замыслов провидения. Но главным героем остается Меноккио-Иосиф. Именно он прощает злодеев-братьев, явившихся слепыми орудиями вышней воли. Этот параллелизм лишает смысла мольбы о снисхождении, которыми завершается письмо. Меноккио сам почувствовал эту неувязку: «братья или, может быть, духовные отцы», — добавил он, пытаясь установить со своими судьями отношения сыновьей почтительности, которые всем его поведением решительно отрицались. Его собственный сын через приходского священника советовал ему обещать «во всем покорность святой церкви», но Меноккио этому совету последовал не до конца. Признавая свои заблуждения, он, с одной стороны, помещал их в некоторую провиденциальную перспективу, а с другой — объяснял их причинами, которые, за исключением ссылки на «злого духа», никак не могли прийтись инквизиторам по нраву. Порядок перечисления этих причин идет, скорее всего, по нисходящей. Сначала две отсылки к текстам: одна, скрытая, — к евангельской заповеди (Матфей, 22, 36–40), воспринятой в ее буквальном смысле, и другая, явная, — к «Путешествиям» Мандевиля, понятым в совершенно особом духе (о чем мы уже говорили). Затем две причины внутреннего характера: уверенность в собственных «уме и памяти» и искушение со стороны «злого духа», который, как сказал Меноккио в ходе процесса, обитает в «темной» части человеческого сердца. И, наконец, два внешних обстоятельства: вражда с приходским священником и физическая немощь, на которую он и раньше ссылался, чтобы оправдать свое несоблюдение поста. Итак, книги — впечатления от книг («я верил, что есть две заповеди...», «она всего меня измучила»), — выводы, извлеченные из книг, — жизненные обстоятельства. Этот список причин только на первый взгляд кажется хаотичным, в нем есть логика. Несмотря на отчаянную мольбу в конце («И не поставьте мне в вину мои лжи и невежество»), Меноккио продолжал спорить и искать доказательства.

46. Первый приговор

В тот день, когда Меноккио послал судьям свое письмо, они собрались для вынесения приговора. По ходу процесса их отношение к делу постепенно менялось. Сначала они пытались указать Меноккио на его противоречия; затем — направить на верный путь; наконец, убедившись в его непреклонности, отказались от каких-либо увещеваний и ограничились наводящими вопросами с тем, чтобы составить себе полную картину его заблуждений. И теперь в один голос они объявили Меноккио «non modo formalem hereticum... sed etiam heresiarcam». Приговор был оглашен 17 мая.